Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку
брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от
брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский
знал, что это всё
о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Вронский при
брате говорил, как и при всех, Анне вы и обращался с нею как с близкою знакомой, но было подразумеваемо, что
брат знает их отношения, и говорилось
о том, что Анна едет в имение Вронского.
Он теперь, говоря с
братом о неприятной весьма для него вещи,
зная, что глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто он
о чем-нибудь неважном шутил с
братом.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе
о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его
братом. Он не
знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что
брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли и, не возражая
брату, задумался
о совершенно другом, личном своем деле.
Левин
знал, что хозяйство мало интересует старшего
брата и что он, только делая ему уступку, спросил его об этом, и потому ответил только
о продаже пшеницы и деньгах.
Когда он проснулся, вместо известия
о смерти
брата, которого он ждал, он
узнал, что больной пришел в прежнее состояние.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес
брата, Левин тотчас же собрался ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело, для которого он приехал в Москву. От
брата Левин поехал в присутствие Облонского и,
узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может застать Кити.
—
О, нет, — сказала она, — я бы
узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только
о вас, — сказала она, позволяя наконец просившемуся наружу оживлению выразиться в улыбке. — А
брата моего всё-таки нет.
— Да, в каракатицу. Ты
знаешь, — обратился Левин к
брату, — Михаил Семеныч пишет сочинение
о питании и…
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев
узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к
брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали
о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы
брат мой. Но и теперь
знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».
— А
знаете, Авдотья Романовна, вы сами ужасно как похожи на вашего
брата, даже во всем! — брякнул он вдруг, для себя самого неожиданно, но тотчас же, вспомнив
о том, что сейчас говорил ей же про
брата, покраснел как рак и ужасно сконфузился. Авдотья Романовна не могла не рассмеяться, на него глядя.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним
о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько
узнал? Славный,
брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не
знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
— А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего
брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения
о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила
о поединках,
о дуэли вообще. Позвольте
узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
— Черт его
знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно —
о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и черт не
брат.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как
брат Дмитрий, много
знал и мог толково рассказать
о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
— Без фантазии — нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь.
О неустройстве жизни говорили тысячи лет, говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна,
брат. Это всякий умный человек
знает. Может быть, это люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо
брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы не то,
о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо, не
знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе
брата нелегальные брошюры; одна из них говорила
о том, «Что должен
знать и помнить рабочий», другая «
О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки,
брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его
знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком с ее мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука
о нем, стерва!
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог
знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками
брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить
о серьезном, об имении.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет
о том, что
брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не
знала, с чего начать. Не сказала также ничего и
о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
Я решил прождать еще только одну минуту или по возможности даже менее минуты, а там — непременно уйти. Главное, я был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее,
о чем позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже в Петербурге наверно
узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу,
узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то, побочный
брат и студент». Про это я теперь
знаю наверное.
—
О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза,
знает мама? Да как не
знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не
знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет меня, мамы,
брата, отца…
Знает Версилов?
—
Знает, да не хочет
знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль
брата, глупого
брата, когда он говорит
о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
Она любовалась этой решительностью,
узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие времена до замужества, но вместе с тем ее брал ужас при мысли
о том, что
брат ее женится на такой ужасной женщине.
— Ну, батенька, в это время успело много воды утечь… Значит, ты и
о конкурсе ничего не
знаешь?.. Завидую твоему блаженному неведению… Так я тебе расскажу все: когда Ляховский отказался от опекунства, Половодов через кого-то устроил в Петербурге так, что твой второй
брат признал себя несостоятельным по каким-то там платежам…
Про то же, что повсеместно по всей России уже прошла слава об ужасном процессе, Алеша
знал давно, и, Боже, какие дикие известия и корреспонденции успел он прочесть за эти два месяца среди других, верных, известий
о своем
брате,
о Карамазовых вообще и даже
о себе самом.
—
Брат, мне нельзя долго оставаться, — сказал, помолчав, Алеша. — Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится… и вот я удивляюсь, ходишь ты и вместо дела говоришь бог
знает о чем…
Теперь, значит,
брат Иван
о нем
знает да ты — и только!
Полагаю, что имею право догадываться почему: уже неделю как расстроенный в своем здоровье, сам признавшийся доктору и близким своим, что видит видения, что встречает уже умерших людей; накануне белой горячки, которая сегодня именно и поразила его, он, внезапно
узнав о кончине Смердякова, вдруг составляет себе следующее рассуждение: «Человек мертв, на него сказать можно, а
брата спасу.
Он выслушал историю
о падении в погреб, затем
о падучей, приезде доктора, заботах Федора Павловича; с любопытством
узнал и
о том, что
брат Иван Федорович уже укатил давеча утром в Москву.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «
Братья, я Иосиф,
брат ваш!» Пусть прочтет он далее
о том, как обрадовался старец Иаков,
узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь,
о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
— Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен! Ведь он рассказал этой твари
о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она
знает! Ваш
брат подлец, Алексей Федорович!
Он ужасно интересовался
узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а
брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать
о нем.
—
Брат, — прервал Алеша, замирая от страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не
знал о ней, да и времени не было никому
узнать?
Не
о Боге тебе нужно было, а лишь нужно было
узнать, чем живет твой любимый тобою
брат.
Он мне сам рассказывал
о своем душевном состоянии в последние дни своего пребывания в доме своего барина, — пояснил Ипполит Кириллович, — но свидетельствуют
о том же и другие: сам подсудимый,
брат его и даже слуга Григорий, то есть все те, которые должны были
знать его весьма близко.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка
о чем-нибудь другом говорить или не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему
брату,
знаете ли, не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш
брат думай об одном: как бы дети не пищали да жена не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
—
О ком она говорит? — закричал Сенатор. — А? Как это вы, сестрица, позволяете, чтоб эта, черт
знает кто такая, при вас так говорила
о дочери вашего
брата? Да и вообще, зачем эта шваль здесь? Вы ее тоже позвали на совет? Что она вам — родственница, что ли?
Княгиня подозвала ее и представила моему отцу. Всегда холодный и неприветливый, он равнодушно потрепал ее по плечу, заметил, что покойный
брат сам не
знал, что делал, побранил Химика и стал говорить
о другом.
Не
знаю. В последнее время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи
о нашем вольном образе мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном
брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил
брат Степан, — теперь,
брат,
о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я
знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
Был великий шум и скандал, на двор к нам пришла из дома Бетленга целая армия мужчин и женщин, ее вел молодой красивый офицер и, так как
братья в момент преступления смирно гуляли по улице, ничего не
зная о моем диком озорстве, — дедушка выпорол одного меня, отменно удовлетворив этим всех жителей Бетленгова дома.
Как дорого стоил мне первенец мой!
Два месяца я прохворала.
Измучена телом, убита душой,
Я первую няню
узнала.
Спросила
о муже. — «Еще не бывал!»
— «Писал ли?» — «И писем нет даже».
— «А где мой отец?» — «В Петербург ускакал».
— «А
брат мой?» — «Уехал туда же».
Между прочим, живя на Самосадке, он
узнал, что в раскольничьей среде продолжают циркулировать самые упорные слухи
о своей земле и что одним из главных действующих лиц здесь является его
брат Мосей.
Особенно сильно стала задумываться Авгарь, когда
узнала, как ее духовный
брат Конон убил
о. Гурия.
Не нужно вам повторять, что мы здесь читаем все, что можно иметь
о современных событиях, участвуя сердечно во всем, что вас волнует. Почта это время опаздывает, и нетерпение возрастает. Когда
узнал о смерти Корнилова, подумал об его
брате и об Николае, товарище покойного. Совершенно согласен с нашим философом, что при такой смерти можно только скорбеть об оставшихся.
— Я не
знаю, что, собственно, по этому делу,
о котором говорит мой
брат, — вмешался в их разговор инженер, — но вот чему я вчера был сам свидетелем.
— Я думал,
брат, ехать к тебе, напомнить
о себе, — говорил Живин, — да поди, пожалуй, не
узнаешь!